Вопрос сложный. При всей простоте, что называется, есть очень много нюансов. Что такое информационная открытость и для кого она? Во время военных действий обычно та страна, которая их ведет, действует в парадигме «все для фронта, все для победы». И в этом смысле есть две крайности, которые заключаются в том, чтобы жителям конкретной страны, которая ведет военные действия, сообщать только хорошие новости: победы своих вооруженных сил, и не сообщать плохие новости. Эта информационная открытость в той части, где рассказывается об успехах своих вооруженных сил, и информационная закрытость, связанная с неуспехами вооруженных сил своей страны — две крайности в зависимости от того, какие цели перед собой ставят военная пропаганда либо военная журналистика.

Разные критерии есть у журналистики — в первом случае это журналистика мирного времени, и во втором случае журналистика в то время, когда страна воюет. Здесь такой общий бесхитростный ответ на бесхитростный вопрос. В итоге информационная открытость нужна, потому что если некоторые непрофессионалы в области коммуникации считают, что нужно сообщать только хорошие новости, а плохие не надо, это приведет к тому, что граждане страны (так как плохие новости будут доходить активно по другим каналам) в итоге решат, что официальная пропаганда недоговаривает, и уровень доверия к официальным СМИ будет падать.

С другой стороны, есть группа людей, психологию которых очень хорошо описал Александр Сергеевич Пушкин: «Ах, обмануть меня не трудно!.. Я сам обманываться рад!» Очень часто у жителей страны есть ожидания хороших новостей, которые стимулируют журналистов, описывающих реальные военные действия, давать только хорошие новости.

Это сложная тема, но в итоге, даже когда идут плохие новости с полей сражения, то открытая информационная политика позволяет гражданам стать соучастниками этого процесса. В процессе военных действий бывают успехи, бывают неудачи, и когда о неудачах сообщают жителям страны, это тоже имеет в итоге большие стратегические плюсы, а именно: население сплачивается вокруг вооруженных сил, которые терпят временную неудачу, сопереживает, готово помогать, и так далее. Тогда население не воспринимает, что вооруженные силы, которые действуют на другой территории, пришли туда на парад победы и маршируют, не встречая препятствий.

Информационная открытость, с моей точки зрения, нужна — в ней существенно больше плюсов, чем минусов.

Всякие боевые действия, в том числе и специальная военная операция, предполагают, конечно, и всевозможные боевые хитрости, и различные маневры, и так далее, о которых нежелательно, чтобы знали противники.

И поэтому огромное количество военных настаивает на том, что вообще в зоне боевых действий не только не должны применяться, например, фото- или какая-то другая аппаратура, потому что по ним легко узнаются координаты, но и вообще шататься какие-то люди, которые к этому никакого отношения не имеют, которые могут выполнять и разведывательные функции, на которых нужно отвлекаться, тратить время на их охрану — я имею в виду в том числе и военкоров. Потому что у военных есть другие задачи, нежели заниматься экскурсиями. Уже само по себе это ставит вопрос о целесообразности  присутствия военкоров на фронте.

Я уже не говорю про то, что множество фото- и киноматериалов передергивается и используется в различных фейках, используется якобы как «доказательства». Если уж давать право какой-то открытости, то самой армии, которая может иметь в своем составе людей, специально на это уполномоченных, которые будут документировать ход боевых действий. Например, пришли в освобожденный город: зафиксировали, сфотографировали — пригодится для будущих судов. Или каких-то людей допросили, сфотографировали, записали — тоже пригодится. Или оставляют какой-то город: зафиксировали, в каком состоянии его оставили, чтобы никаких Буч потом не возникало. Такие вещи нужны, но они должны идти через само военное командование.

Что касается вообще разговоров о том, как ведется операция, как освещаются последние события, — это, конечно, полное безобразие, потому что любые люди, которые являются дилетантами в военных вопросах, даже не дилетанты, но не находятся непосредственно в зоне боевых действий, — их мнение не должно даже высказываться, не то что учитываться. Оно не должно высказываться просто в связи с тем, что оно априори является односторонним. Если человек даже и находится в зоне боевых действий, то он видит все со своей колокольни. Он не видит того, как это видит Генштаб.

Истина рождается в совещаниях, когда складываются мнения различных служб: кто-то смотрит со спутников, кто-то изучает доклады от десятков и сотен подчиненных непосредственно с места событий, которые наблюдают в приборы и с коптеров; авиация, специальная разведка что-то докладывают — только все это вместе дает некую общую картину, по которой принимаются определенные решения.

Как правило, решения в штабах принимаются очень трудные. Не бывает такого, чтобы приняли хорошее решение, не просмотрев и отбросив пять плохих. У ответственных людей всегда решение —  выбор из двух зол меньшего. Иногда это решения такого же экзистенциального плана, которые в свое время Сартр описывал в своей знаменитой статье «Экзистенциализм — это гуманизм». Он говорил, что важные решения во всех случаях нарушают какие-то фундаментальные этические ценности. Да, наша жизнь — это постоянный экзистенциальный выбор и постоянная вина. Только в благостных сказках бывает так, что человек не несет вины за свое решение. Этого не бывает, это абсолютная иллюзия.

Люди на высоких должностях, которые принимают решения о жизни и смерти роты, батальона, дивизии, тем более находятся в такой постоянной сложной жизненной ситуации. И спекулировать на этом вопросе нельзя. Человек принимает определенные решения, потому что он несет за них ответственность по долгу службы. А тут прибегает кто-то со стороны, кто ответственности не несет, и начинает пальцами тыкать: мол, как он принял это решение.

Это подло, просто подло — в этот момент так себя вести и говорить, что принятые решения с выбором определенных ценностей и качеств в определенной обстановке не являются всеблагими. Нет такого решения, у которого нет недостатков, потому что по определению такого решения не бывает.

Конечно, нужно общество оградить от подобного рода высказываний. Должна быть, с одной стороны, законодательная цензура, цензура военного времени. Я думаю, что если бы у нас была не спецоперация, а именно война, то правила подобной цензуры действовали бы жестче.

Но, с другой стороны, есть интернет, где трудно эту цензуру осуществлять, — и здесь должна быть самоцензура. Мы должны сами понимать, что мы творим. И когда опрометчиво, действуя на эмоциях, отдельные граждане, блогеры, иногда высокопоставленные лица высказывают какие-то мнения, то остальное общество должно их как-то оградить, не поддаваться эмоциям, перестать это обсуждать и репостить, не делать хайпа вокруг этого.

У нас же начинается еще большая истерика, еще больше шума по этому поводу. Это неприемлемо. У нас семь месяцев идет спецоперация. Мы смотрим на все, что происходит, и в каком-то смысле сами у себя должны учиться извлекать опыт, в том числе негативный, связанный с этими псевдопатриотическими хайпами и истериками, которые периодически звучат.

Очередная истерика - по поводу Лимана - показала, что предыдущая харьковская нас ничему не научила. Понимаю, что это все поддерживается в том числе искусственно: у меня есть четкие сведения непосредственно с обратной стороны, своего рода лазутчики, которые рассказывают, какие методички блуждают в Киеве. Они работают на патриотический майдан, на очень четкую идею — патриоты против власти. «Все вокруг предатели, нам нужно убрать всех предателей и негодяев на верхушке власти».

Украинцы и американцы сейчас работают на эту идею в наших сетях. К сожалению, огромное количество людей, которые считают себя патриотами, работают в рамках этой украинско-американской повестки дня и на них.

Однозначного ответа на вопрос, помогает или вредит информационная открытость, нет. С одной стороны, если говорить об информационной открытости, то всегда в таких ситуациях есть какие-то границы, но вопрос в их рациональности и целесообразности. И здесь просто нет какого-то однозначного рецепта. Подход, я думаю, должен носить максимально прагматичный характер.

Если говорить о закрытости и максимальной цензуре: все всегда хорошо, идем от победы к победе, то можно вспомнить, что даже в такой очень закрытой стране, как Советский Союз, в 1942 году по приказу Сталина выходит пьеса Корнейчука «Фронт», где прямо обсуждается вопрос о качестве командования. Часть командующих оказались этой пьесой весьма недовольны и обратились к Сталину с просьбой повлиять на автора: ведь пьеса была поставлена в нескольких московских театрах одновременно. Историки говорят, что Сталин сам редактировал наиболее значимые для него моменты этой пьесы. Даже в Советском Союзе было не все так просто.

Другой менее известный пример — это Франция, Первая мировая война, когда к президенту Пуанкаре приходит группа политиков и всерьез обсуждает ряд проблем, которые стоят перед армией, и поднимается, в частности, тема того, что недалеко от Парижа расквартированы солдаты запаса, только что призванные в армию, и такая концентрация может создать внутреннюю угрозу для страны, потому что настроения там очень разные.

Общественная реакция на то, что могут быть такого рода риски в тылу, очень показательна на фоне того, что в императорской России в то время любая общественная критика воспринималась властью как ослабление, подрыв усилий государства. Ну и результат — в России в 1917 году взбунтовались как раз эти только что призванные в армию и еще не оказавшиеся на фронте запасные солдаты, что способствовало победе революции и свержению самодержавия.

Во Франции, в том числе благодаря общественной реакции, тоже в 1917 году, была непростая ситуация после «Бойни Нивеля», крайне неудачного наступления весной 1918 года, а потом солдатские бунты удалось очень быстро подавить. Для самодержавной России такое солдатское восстание казалось роковым, а для республиканской Франции возмущение солдат было серьезной проблемой, но далеко не роковой.

Если говорить в целом о том, должно ли быть какое-то обсуждение, какие-то сигналы, роль влияния общества, я думаю, что закрытость является часто весьма вредной. Тем не менее, ситуация неоднозначная.

Подход должен быть рациональным, исходя из конкретной ситуации и того, что полезно, а что нет. Если говорить про искусство политики и искусство управления, здесь как раз важно провести грань, причем здесь нет какого-то абсолютного стопроцентного универсального рецепта. Эта рациональная грань определяется лишь исходя из конкретной ситуации и конкретных задач. Опять-таки, дихотомия «или-или» — или ты все зажимаешь, или ты все отпускаешь, наверное, отсутствует. Есть только рациональная грань.

Информационная открытость сейчас — это вещь неизбежная, потому что никакую «закрытость» организовать уже невозможно. Есть, конечно, какие-то моменты, связанные с военной тайной. Но то, о чем сейчас все вокруг говорят, никакой тайной ни для кого не является.

Вредит обществу, если оно будет по-прежнему думать, что все идет по заранее намеченным планам, поскольку общество уже так не думает.

Какой может быть вред от этой информационной открытости? Это наверное, действительно никак не помогает армии воевать, потому что армия не находится в изолированном состоянии. Если кто-то думает, что там на фронте люди воюют и не читают телеграм-каналы, это не так. Читают, имеют свое мнение. Я в этом мог убедиться в своей последней поездке с агитбригадой по воинским частям.

Если тут будут врать, то армия это тоже заметит, что за ее спиной врут. Армия заметит, что за ее спиной молчат.

Если будут говорить о проблемах армии, то, конечно, это не поможет воевать само по себе, если все останется на уровне разговоров. Но если что-то будет меняться, если сигналы общества будут распознаваться, правильно учитываться, и на их основе будут делаться быстрые и точные практические выводы, то, конечно, это поможет армии воевать.