Россия принимает трансформации Запада за симптом его конца, но окончательно оторвать свой взгляд от него не может

Формулировка вопроса подталкивает сначала к слишком быстрому, но решительному возражению: в политике почти ничто не бывает навсегда: страны возрождаются после проигранных войн, бывшие враги заключают союзы, и только такие катастрофы, как «окончательное решение еврейского вопроса», отменить невозможно.

Сколь бы радикальным ни был сейчас процесс расхождения России и Запада, само по себе это ни о чем не свидетельствует, из одного этого не следует, что отношения разрушены безвозвратно. Однако это слишком быстрый и, боюсь, слишком легкий ответ. Прежде всего, в нем не учитывается двусторонний характер процесса. Возможно, не все здесь зависит от России, и вопрос о разводе – это также вопрос о сложившемся отношении к России на Западе. Многое говорит за то, что в каких-то новых условиях недостаточно будет снова «полюбить Запад», чтобы вернуть себе его расположение, и во всех размышлениях о возможном будущем это надо иметь в виду.

Но гораздо более важным является то, что происходит с нами, по нашу сторону. И здесь тоже нужно вспомнить о том, что нынешнее – и во многом не то что небывалое, но давно не случавшееся обострение отношений – для многих, хотя и далеко не для всех в России, стало лишь завершением давно сложившейся тенденции.

На протяжении ряда лет все громче звучали голоса тех, кто считал переориентацию России с Запада на Восток желательной и неизбежной. Ни прежней влюбленности, ни прежнего уважения и так уже больше нет, тогда как выгоды от такой новой приверженности Востоку несомненны. Возражая на это, уже тогда можно было сказать, что широко понимаемый Запад – это по-прежнему область производства новаций, упуская которые из поля зрения, мы рискуем совершить достаточно часто повторявшуюся у нас ошибку. Ошибка эта состояла в том, что несоответствие реального Запада тем идеальным представлениям о нем, которые складывались у нас благодаря более или менее старательному усвоению лучшего, устоявшегося в западной культуре и образовании, приводило к слишком быстрому и ошибочному заключению, будто не только эта культура, это общество на данной их стадии обречены, но и вообще конец какой бы то ни было Европы (а впоследствии и Европы вместе с США), не за горами.

Обновление и радикальные трансформации Запада воспринимались при этом – часто воспринимаются и сейчас – как еще один симптом слабости и обреченности. Понятно желание отвергнутого влюбленного бежать с тонущего корабля.

Но это не так-то просто, и вопрос даже не в том, кто первый погибнет: корабль или беглец, это дело будущего, а в том, что, быть может, вся эта метафорика развода и бегства плохо работает в глобальном мире. Мысль о том, что разойтись мы хотели с Западом, а столь же условный глобальный Восток и тем более Юг нам вовсе не враг, может находить отдельные частные подтверждения, но пока что не подкрепляется общим ходом событий.

В деле аккуратной и выверенной перестройки можно достигнуть многого, в деле полноценного разрыва у нас настоящих сотрудников нет. У суверенного решения есть пределы возможностей, и это особенно хорошо заметно в сфере коммуникаций, будь то финансы или культура, новости или зрелища, спорт или трансграничные сообщества вкуса, образующиеся в социальных сетях. Можно приземлить самолёты, но нельзя в одночасье изменить картину мира у миллионов болельщиков, толкинистов, участников бесчисленных фан-клубов, экзистенциально прикипевших к этому глобальному миру. Они не составляют политической силы, но для того, чтобы их изолировать, развести с Западом, самому Западу придется приложить дополнительные усилия. При достаточной продолжительности и интенсивности, они, конечно, принесут успех.