Во-первых, лозунг о «деколонизации науки» является лозунгом западных, прежде всего, американских «леваков»: это cancel culture, это те, кто утверждает, что вся западная не только культура, но и наука — порождение «белых колонизаторов», расистов. Иначе говоря, это левая идеология. Перенимать нам то, что скажем, Ньютон или Ломоносов — продукты усилий колонизаторов, глупо. Надо просто, как апостол Павел советовал, различать духи.

Вообще говоря, перенимать левацкие лозунги такого рода — глупость, а попытка их нам навязывать — даже хуже, чем глупость. В первую очередь, перенимают их те, кто раньше сидел на западных грантах, потому что щедро выдавались под всякую неофеминистскую и тому подобную тематику. Правда, сейчас подобного уже нет.

Во-вторых, вполне понятно, что такие лозунги в России подхватывают люди, которые хотят, чтобы у нас была некая прописанная в Конституции единая идеология. Эти люди смотрят в сторону товарища Сталина, у них деколонизация — это марксизм, который к нам пришёл, вообще-то говоря, также из Западной Европы. Они хотят вновь сделать его идеологией.

В-третьих, есть и другие, которые хотят утвердить таким образом в нашей многонациональной и многоконфессиональной стране православие, причём крайне узко понятое. Это игры, которые идут и идут.

Поэтому надо ясно понимать, что перед нашей страной стоят важные задачи: это патриотизм, это развитие собственной науки и нормальное её финансирование, в том числе, чтобы люди не зависели от всех этих грантов, приходящих непонятно откуда.

Игры в деколонизацию на самом деле — чаще всего поверхностные словеса, а кое-где стоит за ними и злой умысел, на мой взгляд. Реальная проблема не в этом, а в том, чтобы у нас, не говоря уж о естественных науках, и социальные и гуманитарные науки нормально финансировались.

Надо смотреть на реальные проблемы, а не заниматься понятийными играми в деколонизацию.

Уверена, что существует множество вариантов ответа на вопрос «Что такое деколонизация отечественной науки?». Выскажусь как специалист в области социально-гуманитарной экспертизы и биоэтики.

Если наша страна претендует на лидерские позиции в мире, то очевидна взаимосвязанность научно-технологического, экономического и политического лидерства.

Лидерство в научно-технологической сфере связано не только с высокой результативностью научной деятельности по значимому спектру направлений или в отдельных сферах в мировом академическом и технологическом пространстве, не только со скоростью появления продуктов и технологий (от идеи до воплощения). Лидерство связано со способностью государства самостоятельно определять научную политику; продвигать собственные научно-технологические решения на глобальном рынке; защищать сферу науки и инноваций от навязывания извне стандартов деятельности, социокультурных предпочтений и политических установок; влиять на выработку механизмов регулирования глобального обращения инновационных продуктов и сервисов, а значит, вместе с этим, и продвигать через науку и технологии национальную ценностную матрицу.

С моей точки зрения, особенно остро эти задачи стоят в биомедицинских науках. Именно в них имеются высокие риски недостижения заявленных целей или достижения нежелательных целей. Именно в них происходит кардинальная трансформация естественной заданности границ жизни, в том числе человеческой, происходит становление понимания жизни как события, определяемого человеком с уменьшающейся зависимостью от естественного хода процессов, а живых организмов – как объектов конструирования под цели человеческой деятельности, нарастающе зависимые от политико-экономических соображений. Современная биомедицина открывает возможность использования технологий для жесткого улучшения природы человека при неясных или прагматически понятых критериях «лучшего». Биомедицина уже вызывает рост ценностных конфликтов при попытках разрешения возникающих в ней моральных дилемм. 

Россия находится перед вызовом определения ценностного отношения к складывающимся в биомедицине практикам: технологиям вмешательства в физическую и психическую целостность человека (экспериментирование, трансплантология, психиатрия, биохакинг,  множественные варианты телесных интервенций интервенции), технологиям вмешательства в процессы смерти и умирания (криоконсервация, реаниматология); технологиям познания и воздействия на мозг (инвазивные и неинвазивные нейротехнологии); манипуляциям с живыми системами с исследовательскими и терапевтическими целями. Национальное правовое регулирование таких практик неизбежно отстает, так как право регулирует сложившиеся социальные отношения, а в указанных областях формируются новые объекты, новые социальные отношения и конфликты, для которых не существует идеальных образцов поведения вовлеченных в них людей. Этическое регулирование биомедицины возможно на нескольких уровнях: на уровне провозглашения высших принципов развития науки; на уровне этических позиций специалистов-исследователей и разработчиков (зафиксированных, например, в Кодексах, типа Кодекса этики искусственного интеллекта); на уровне социально-гуманитарной экспертизы отдельных проектов в биоэтических комитетах.

России на каждом из этих уровней необходимо четко сформулировать и зафиксировать этические ориентиры, соответствующие национальному научно-технологическому суверенитету, критически отнесясь к ранее господствовавшим стандартам научной деятельности, обусловленным глобальными интересами и тенденцией коммерциализаций науки.

Проблема деколонизации науки — это необходимость создавать науку, которая свободна от подчинения внешнему колониальному воздействию и способна действовать в своих национальных интересах. Должны быть научные кадры, которые осознают национальные интересы. Но при этом наука не должна уходить от научности.

Когда Александр Дугин с Константином Малофеевым говорят об этом, они хотят увести объективную науку, способную анализировать процессы, от её научного содержания к навязыванию тех или иных штампов, связанных с их идеологическими предпочтениями. Для Дугина это выработанная им фантастическая картина мира со всеми империями суши и империями моря. Для Малофеева это подчинение трансцендентности, то есть религиозному влиянию.

Если это будет делаться, то, что займёт место науки, не будет способно к объективному анализу происходящего — не только к тому, чтобы предлагать какие-то успешные пути решения проблем. Если мы говорим, в частности, о политической науке и даже об идеологии, то задача идеологии — познание, ориентации действия и оправдание действия. Подобная деколонизация идеологии, конечно, нужна, потому что в идеологии страна не должна подчиняться враждебному идеологическому влиянию.

Но посыл указанных спикеров означает, что наука лишается возможности познавать мир и представляет искажённую картину мира, а потому не может предлагать адекватных путей решения существующих проблем. В лучшем случае у науки остаётся функция оправдания действия, т.е. остаётся в худшем смысле слова пропагандистская детерминанта: говорить, что то, что власть делает, она делает правильно. И если она делает не то, о чём говорят носители данной идеологии, то власть отходит от правильного взгляда, с точки зрения носителей этой трансцендентности.

Что такое в данном случае трансцендентность, которая всегда является сутью религиозности? Есть высший трансцендент, который детерминировал всё в мире. Мироустройство. Религия это называет верховным существом, Богом и так далее. Соответственно, если всё детерминировано извне, то всё в воле Божьей, и всё должно трактоваться с точки зрения сугубо религиозных постулатов, которые могут совпадать с действительностью, а могут не совпадать — они непроверяемы. Они отражают совсем другие вещи и представления о мире.

Соответственно, все данные науки, которые будут расходиться, — а данные науки расходятся с трансцендентностью просто потому, что сам факт наличия подобного трансцендента не проверяем научными средствами, его нельзя ни опровергнуть, ни подтвердить — окажутся в разных плоскостях.

Отсюда вместо того, чтобы, скажем, давать оружие на фронт, надо крепче молиться. Отсюда идет представление о том, что должна быть некая особая русская политология, которая не будет говорить на научном политологическом языке. Отсюда тенденция, как, к сожалению, было у нас в конце 1940-х годов переименовывать эклеры в трубочки с кремом, французские булки в булки городские и галоши в мокроступы.

То есть, вместо того, чтобы наполнять реальным содержанием научные категории, имена для которых придуманы, начинается конвенциональность. Но они есть, надо их наполнять реальным значением, не тем, которое направлено на подчинение воли чуждого субъекта, а тем, которое отражает реальное положение вещей.

Например, есть категория тоталитаризма. Она была сконструирована специально для того, чтобы противников западной коалиции объявить чем-то подобным гитлеровскому режиму. Но надо не говорить, что «это к нам не относится, потому что мы в другом мире и не подчиняемся их классификации», надо показывать, в чём эта категория пропагандистская и ненаучная.

Есть категория гражданского общества. Она родилась как представление о той совокупности граждан, которые не опосредованы государством. Изначально это функциональное определение: все граждане, которые, скажем условно, не на государственной службе. В постмодернистских трактовках Запада это определение подменяется идеей о том, что гражданское общество — это те, кто против власти. Надо показывать, что такое гражданское общество и показывать, как извращают это понятие.

И речь идёт не об уходе в некую контрмодальность, а о том, чтобы классическому назначению слов придать классическое значение, но не в том, чтобы отказываться от терминов и придумывать свои термины для обозначения выдуманных предметов. Иначе произойдет уничтожение научности, отказ от трезвого аналитического взгляда и уверения в том, что «буржуазии нужны политические технологии, потому что она обманывает народ, а мы говорим ему правду, поэтому нам эти политические технологии не нужны».

Сама идея некой деколонизации сознания и утверждения национального суверенитета как суверенитета интеллектуального и идеологического напомнила дебаты середины XIX века, когда русские славянофилы, в частности, Иван Аксаков и Константин Аксаков, действительно подняли этот вопрос и натолкнулись на не просто скептическую позицию, а отчасти юмористическую. Над ними стали шутить либеральные мыслители того времени, что, мол, славянофилы собираются изобретать собственной велосипед и «онародить» науку. Исходя из представления о том, что наука универсальна для всех народов, затея искать какие-то народные варианты — глупость и абсолютно бесперспективное дело.

Однако то, что мы мыслим в рамках, парадигмах западной социальной науки, бесспорно, особенно если говорить о постсоветском периоде. Дело в том, что у нас интересный бэкграунд: в Советском Союзе была выстроена очень простая интеллектуальная парадигма — марксизм-ленинизм и даже немножко сталинизм, хотя базисно был Маркс.

Всё обществознание в целом, то есть общественные науки, базировались на теории Маркса, и вопросов это ни у кого не возникало, наоборот, рассматривалось как высшее достижение человечества в принципе. Научный коммунизм был учением о том, как всему человечеству преобразиться, выйти в совершенно новое, как говорили Маркс и Энгельс, постисторическое состояние. История прежняя должна была закончиться, сменившись периодом, который Маркс называл завершённым гуманизом.

Теперь мы находимся в состоянии многообразия, абсолютной интеллектуальной свободы, но так или иначе получается, что всё равно мы скатываемся на западные проверенные схемы в социологии, в политической науке, в культурологии. Обычно в наших диссертациях по социальным наукам (и кандидатских, и докторских) огромное количество ссылок именно на западные источники. Считается, что если ты пишешь диссертацию по социологии или политической науке без большого количества ссылок на западные авторитеты, это ненаучно и несерьёзно.

То, к чему призывает Александр Дугин, говоря о деколонизации сознания, может стать действительной задачей. Кстати говоря, не он первый ставит эту тему уже в современной России, об этом писал и Андрей Фурсов. Тема так или иначе бродит в умах, и сама идея деколонизации и утверждения некого интеллектуального суверенитета мне кажется в принципе здоровой.

Так или иначе, это стремление попытаться вырваться из чужих схем и научиться понимать своё собственное общество самостоятельно, прежде всего, исходя из нашей культурной и исторической специфики.

В этом смысле я бы поддержал тему и сам такой поиск, но возникают проблемы, связанные с тем, что для национальной оригинальности в интеллектуальной сфере и в сфере обществознания должны появляться мыслители, которые задают общую парадигму.

Чем силён западный интеллектуальный мир? Прежде всего, именами. В Европе (Франции, Англии, Германии), в США есть мощные имена, на которые всегда все ссылаются и которые задают определённые тренд мышления. Например, в философии даже сейчас для многих сегодня Мартин Хайдеггер — эталон философствования, как и постмодернисты Бодрийяр, Деррида и так далее.

Где русские мыслители? Видимо, сам А.Г. Дугин претендует на то, чтобы быть равноценной фигурой. Определённые основания у него для такой претензии имеются, но дело в том, что сама школа русской философской (политической, культурологической) мысли должна сформироваться, а она, на мой взгляд, до сих пор отсутствует.

Есть великий национальный философ Владимир Соловьёв, действительно универсальный ум. Человек, который построил философскую систему, основываясь на православии, и спроецировал целую социологическую и всемирную историческую концепцию. Кто сегодня может претендовать на аналогичную работу?

Было бы здорово, если бы можно было стать «соловьёвцами», но это только одна из школ, одна из попыток. Может быть, она действительно самая продуктивная, но я не вижу, как она развивается. Хотя тема деколонизации и интеллектуального суверенитета важна и актуальна, но встает вопрос, как её реализовать.

Западная политическая наука, социология, культурная антропология — в буквальном смысле прикладные дисциплины. Эти разработки, тексты, казалось бы, сугубо академические, утилизируются в конкретной прикладной политике западных государств. Я сам преподавал в США и видел, как теория используется в конкретной политической практике.

Думаю, что цель должна быть именно такая: не просто деколонизация и утверждение некоего идеологического суверенитета, а способность создавать мыслительные конструкции, которые будут воплощаться в конкретные политические стратегии.

Насколько мы способны это делать? Из философских и геополитических конструкций Александра Дугина вытекает определённая политическая линия. Но в таком случае она должна стать некой ориентировочной целью для каждого, кто будет пытаться идти по этому пути, мысля самостоятельно.

Сначала несколько слов о Николае Яковлевиче Данилевском и его идее того, что общественные науки, «обществословие», как он также выражался языком своего времени, являются неизбежно «народными».

Данилевский – крупный российский ученый своего времени – в том числе по долгу службы, так сказать: в качестве государственного чиновника он изучал, в частности состояние рыбных запасов и рыбный промысел в разных частях страны, оставив ряд ценнейших работ на этот счет. Когда в Крым, где находилась его усадьба, пребывающая, не премину упомянуть, в неприкаянном состоянии до настоящего времени, пришел вредитель виноградников – филлоксера, он возглавил комиссию по борьбе с ней, – и сразу же отправился изучать европейский опыт на этот счет. И хотя он был противником теории Дарвина, проистекало это не из какой-то идеи самобытной науки – таких противников в то время было предостаточно среди крупнейших ученых того времени. То есть, его теория «народности в науке» основана не на пустой публицистической риторике дилетанта, а вытекает из серьезных оснований.

Теория «народности», изложенная в книге «Россия и Европа», строго аргументируется в рамках вполне определенной теории науки. Она напрочь лишена того модуса, который ему придали в комментируемой современной российской дискуссии, а именно проблемы засилья в России каких-то там западных учений.

Если кратко резюмировать эту теорию Данилевского, она сводится к тому, что он выделяет два типа наук – в одних возможна теория и открытие законов, в других ("народных") – нет. Это науки чисто дескриптивные или «морфологические»: то есть, мы можем как-то аналитически-структурно описать их предмет, но никакой общей теории применительно к нему создать нельзя.

Предметом именно таких наук и являются общества, а наиболее крупной единицей – его знаменитые культурно-исторические типы, или цивилизации. Такого рода эпистемологическое противопоставление уже не является какой-то неслыханной инновацией в его время, оно начало формироваться в революционной немецкой исторической школе в 1830-х гг., затем на свой манер разрабатывалось в южно-немецкой школе неокантианства и т.д. Именно в русле этой относительно новой на тот момент исследовательской – равно как и ценностной, и политической – парадигмы Данилевский и разрабатывает свою теорию культурно-исторических типов, что, конечно, не умаляет ее новаторского характера, критически обращенного против европоцентризма.

Новаторским, действительно антиколониальным вполне в современном смысле слова является критика Данилевского, обращенная на европейскую историографию и европейскую систематику всемирной истории, ее базовую периодизацию на древнюю, средневековую и новую. Но как раз тут, в азарте полемики, он, очевидно, сам противоречит своей теории «народности» общественных наук, к которым, безусловно, относится и рассматриваемая им история. Блестящим набором аргументов он показывает, что эта систематика задана европейской перспективой и не имеет никакого отношения к истории большей части человечества.

При этом он прямо претендует на то, что его теория культурно-исторических типов более точно и объективно отражает характер человеческой истории,  уличая европейских историографов, цитирую, в «перспективном обмане» и «перспективной ошибке» – без всяких скидок на «народность» европейской науки.

Тезис о чисто описательном характере любой общественной науки, включая его собственную теорию, не мешает ему, кроме того, формулировать закономерности существования всех культурно-исторических типов, проходящих органические стадии рождения, взросления и т.д., или определять общие закономерности взаимодействия новых и отмерших типов, в рамках которых как раз наука и является той сферой, которая в наибольшей степени способна к межкультурному транзиту. Это все прямо логически противоречит его доктрине о безусловной народности и морфологическом характере общественных наук.

Возникающее здесь противоречие не является какой-то субъективной ошибкой Данилевского. Здесь мы имеем дело с парадоксами и антиномиями исторического, позднее, концептуально-языкового релятивизма как такового, который является предметом обсуждения от своего рождения в лоне немецкого историзма (можно вспомнить яростные нападки на исторический релятивизм Фридриха Ницше) и вплоть до современных дискуссий.

Теперь комментарий не исторический, а по существу поднятого в дискуссии вопроса.

Во-первых, наука безусловно интернациональна и при этом самостоятельна. Данилевскому никогда бы не пришла в голову мысль каким-то образом специально вычищать какие-то теории из России: наука решает эти вопросы внутри себя самой, принимая во внимание лишь свои рациональные критерии обоснованности, аргументированности и т.д. тех или иных концепций. Даже Иоганн Готлиб Фихте в своей работе «Замкнутое торговое государство», которая в самом радикальном виде развивает идею полной государственной автаркии и невыездного государства, признавал, что ученым и художникам надо все же предоставить возможность путешествовать в другие страны.

Во-вторых, именно универсально-интернациональный характер научной коммуникации является – в идеале – нормативным образцом мирной коммуникации как таковой. Потому что здесь – исторически-постепенно – сложилась модель того, как можно мирным путем разрешать споры, приходить к консенсусу или, по меньшей мере, разумному компромиссу.

Все другие сферы, где сталкиваются позиции, – политические, религиозные, экономические, ценностные – такого механизма не имеют, конфликт здесь в пределе завершается той или иной формой войны. Поэтому весьма прискорбно, что этот тип коммуникации сегодня по политическим и ценностным причинам искусственно прерывается со стороны западных стран (закрытие журнальных баз данных, запрет на сотрудничество с российскими научными организациями и т.д.).

Это, кстати, не в первый раз: таким же образом пытались «наказать» немецкую науку после Первой мировой войны, исключали немецких ученых из зарубежных академий и т.д. Ничем хорошим это не окончилось – в итоге в Германии процвела расовая теория, а закончилось тем, что начали вычищать еврейскую науку из подлинно немецкой и т.д.

В-третьих, о проблеме суверенной науки в каком-то отношении говорить, на мой взгляд, возможно, а именно о ее состоятельности и самостоятельности. И здесь я отмечу несколько моментов. Начну с того, в культурном плане национальная наука суверенна в той мере, в какой пользуется собственным языком. Для политически самостоятельного общества важно, чтобы ее научный процесс в общественных, гуманитарных дисциплинах разворачивался на собственном языке, что является необходимой частью общего культурного процесса как такового.

Некоторое время назад у нас в силу определенной научной политики иногда доходило до того, что ориентация на высокорейтинговые международные издательства и журналы девальвировала публикации на русском языке, что, конечно, ненормально, ненормально, прежде всего, для общественно-гуманитарных наук. Контроль научной журнальной и издательской политики, как и грантовой, является, безусловно, инструментом политики, приоритизации тематик, определенных парадигмальных теоретических и методологических стандартов и т.д. Для изводов ангажированной науки, а таких существует множество в современном социальном и гуманитарном знании, это еще и инструмент контроля и распространения соответствующей политической и ценностной повестки. Поэтому для политически самостоятельных стран естественно и необходимо иметь науку на собственном языке, равно как и иметь собственную развитию инфраструктуру научной коммуникации и поддержки научных исследований.

Языковое разнообразие играет важную роль в обогащении международной научной коммуникации как таковой. Русскую, как и любую другую национальную традицию в социальных и гуманитарных науках, нельзя представить без исторической традиции перевода. Эти научные дисциплины, имеющие дело с собственной социальной и культурной реальностью – тут можно вполне согласиться с Данилевским – постоянно обогащают друг друга таким образом.

Далее. Если мы говорим о состоятельности и самостоятельности науки в России, то вопрос здесь надо ставить не беспомощно-заградительным образом – не пущать какие-то теории и концепции. С плохими теориями и концепциями ученые и сами разберутся. Но для этого у них должна быть такая возможность. Реальный суверенитет, если уж мы используем это слово, основан на определенных ресурсах, обеспечивающих его способность его реализовать. И это именно та постановка вопроса научной политики, которая необходима.

Поясню, начав несколько издалека. Карл Розенкранц – один из крупнейших представителей течения правого гегельянства, которое в России по понятным историческим причинам плохо знают, – однажды сформулировал следующий, на мой взгляд, важный тезис: историческое движение состоит из человеческого действия и его рефлексии - исторического, научного, философского осмысления того, что оно собой представляло и к чему привело это действие. Если второй фазы нет, то и первая остается довольно бессмысленной, уходит в исторический песок.

То, как мы отрефлексировали, осмыслили и поняли историю, в значительной мере определяет наше отношение к этому прошлому, так или иначе влияет на наши нынешние и будущие действия. Это же касается не только нашей истории, но и понимания истории других обществ, и не только истории, но и актуального состояния общества. Социальное и гуманитарное знание, артикулируя историю и современность в своих категориях, формирует нашу идентичность, задает векторы дальнейшего развития.

И тут, надо прямо сказать, русская наука не демонстрирует требуемой состоятельности и самостоятельности на всем протяжении постсоветского периода. Если я читаю, положим, курс о советской культурной политике или об истории охраны природы в советский период, то основной массив современной литературы по этим вопросам написан зарубежными авторами. Западные слависты, историки и представители других дисциплин проделали огромную работу в области исторических исследований и концептуализации самых разных аспектов жизни нашей страны в разные периоды – и за это им огромное спасибо. Но это, согласитесь, ненормально.

Дело здесь не в том, что эти исследования как-то ангажированы. Такое бывает, но это не страшно – любой человек, владеющий культурой научной рациональности, способен различить собственно научный и ценностно-идеологический аспект исследования. Ненормально это потому, что ученые в России не имеют достаточно сил и ресурсов, чтобы уверенно участвовать в этой работе. Уже в советский период западные ученые имели возможность годами работать над своим исследованием, приезжать в нашу страну, спокойно сидеть в архивах и т.д., то же происходит и сейчас.

Современный российский исследователь может им только позавидовать. Причины здесь легко перечислить. Слабо – как по количеству, так и по качеству – само сообщество российских исследователей, даже на необходимую для развития науки дискуссию сил не хватает, тогда как западные исследователи неизменно в такой взаимной дискуссии участвуют. Российский ученый в университете безмерно – в сравнении с тем же американским или европейским коллегой – перегружен преподаванием. Временной цикл, размер и коллективный масштаб отечественного грантового финансирования несоизмеримо мал в сравнении с возможностями зарубежных коллег.

Эти и другие известные причины и есть главные факторы «десуверенитизации» общественной науки в России, а вовсе не засилье каких-то там недружественных теорий. Итог понятен: не мы рефлексируем сами себя, а за нас рефлексируют другие, что тоже хорошо, но как-то не вполне нормально. То, что здесь сказано об истории, можно сказать и об исследованиях и артикуляции современной России и протекающих в ней процессах и, тем более, - о понимании того, что происходит в других странах, но все это требует отдельного разговора.

Резюмирую: Разговор о суверенитете отечественной науки надо начинать, на мой взгляд, не с разоблачения засилья каких-то вредных теорий, а с состоятельности и самостоятельности российских общественных наук, обеспеченной для этого необходимыми возможностями и ресурсами.

Вопрос о деколонизации науки является сложным и вызывает множество дискуссий. Деколонизация науки предполагает критическое осмысление и изменение существующих структур и практик научного знания, которые были и продолжают быть сформированы в контексте колониализма.

Одна из основных целей деколонизации науки - признание и устранение неравенств, предвзятости и искажений, которые возникают в результате колониального наследия. Колониальная наука часто приводила к маргинализации знаний и практик местных сообществ, подавлению альтернативных мировоззрений и установлению гегемонии западной науки.

Деколонизация науки может быть осуществлена через несколько подходов:

1. Включение местных знаний: признание и включение традиционных знаний и практик местных сообществ в научные исследования и методы. Это может помочь преодолеть неравенства и установить более справедливые отношения между различными формами знания.

2. Диверсификация академических сообществ: создание более разнообразных и включающих сообществ ученых, представляющих разные культуры, языки и перспективы. Это может способствовать разнообразию и инклюзивности научных исследований.

3. Критический анализ научной методологии: изучение и пересмотр научных методов и практик, которые могут быть предвзятыми или искаженными из-за колониального влияния. Это может включать пересмотр стандартов оценки знаний и признание различных форм доказательств. Важно отметить, что деколонизация науки - это сложный процесс, который требует широкого обсуждения, сотрудничества и усилий со стороны научного сообщества. Он также может различаться в зависимости от конкретного контекста и области науки.