Наука безусловно интернациональна и при этом самостоятельна
Сначала несколько слов о Николае Яковлевиче Данилевском и его идее того, что общественные науки, «обществословие», как он также выражался языком своего времени, являются неизбежно «народными».
Данилевский – крупный российский ученый своего времени – в том числе по долгу службы, так сказать: в качестве государственного чиновника он изучал, в частности состояние рыбных запасов и рыбный промысел в разных частях страны, оставив ряд ценнейших работ на этот счет. Когда в Крым, где находилась его усадьба, пребывающая, не премину упомянуть, в неприкаянном состоянии до настоящего времени, пришел вредитель виноградников – филлоксера, он возглавил комиссию по борьбе с ней, – и сразу же отправился изучать европейский опыт на этот счет. И хотя он был противником теории Дарвина, проистекало это не из какой-то идеи самобытной науки – таких противников в то время было предостаточно среди крупнейших ученых того времени. То есть, его теория «народности в науке» основана не на пустой публицистической риторике дилетанта, а из серьезных оснований.
Теория «народности», изложенная в книге «Россия и Европа», строго аргументируется в рамках вполне определенной теории науки. Она напрочь лишена того модуса, который ему придали в комментируемой современной российской дискуссии, а именно проблемы засилья в России каких-то там западных учений.
Если кратко резюмировать эту теорию Данилевского, она сводится к тому, что он выделяет два типа наук – в одних возможна теория и открытие законов, в других ("народных") – нет. Это науки чисто дескриптивные или «морфологические»: то есть, мы можем как-то аналитически-структурно описать их предмет, но никакой общей теории применительно к нему создать нельзя.
Предметом именно таких наук и являются общества, а наиболее крупной единицей – его знаменитые культурно-исторические типы, или цивилизации. Такого рода эпистемологическое противопоставление уже не является какой-то неслыханной инновацией в его время, оно начало формироваться в революционной немецкой исторической школе в 1830-х гг., затем на свой манер разрабатывалось в южно-немецкой школе неокантианства и т.д. Именно в русле этой относительно новой на тот момент исследовательской – равно как и ценностной, и политической – парадигмы Данилевский и разрабатывает свою теорию культурно-исторических типов, что, конечно, не умаляет ее новаторского характера, критически обращенного против европоцентризма.
Новаторским, действительно антиколониальным вполне в современном смысле слова является критика Данилевского, обращенная на европейскую историографию и европейскую систематику всемирной истории, ее базовую периодизацию на древнюю, средневековую и новую. Но как раз тут, в азарте полемики, он, очевидно, сам противоречит своей теории «народности» общественных наук, к которым, безусловно, относится и рассматриваемая им история. Блестящим набором аргументов он показывает, что эта систематика задана европейской перспективой и не имеет никакого отношения к истории большей части человечества.
При этом он прямо претендует на то, что его теория культурно-исторических типов более точно и объективно отражает характер человеческой истории, уличая европейских историографов, цитирую, в «перспективном обмане» и «перспективной ошибке» – без всяких скидок на «народность» европейской науки.
Тезис о чисто описательном характере любой общественной науки, включая его собственную теорию, не мешает ему, кроме того, формулировать закономерности существования всех культурно-исторических типов, проходящих органические стадии рождения, взросления и т.д., или определять общие закономерности взаимодействия новых и отмерших типов, в рамках которых как раз наука и является той сферой, которая в наибольшей степени способна к межкультурному транзиту. Это все прямо логически противоречит его доктрине о безусловной народности и морфологическом характере общественных наук.
Возникающее здесь противоречие не является какой-то субъективной ошибкой Данилевского. Здесь мы имеем дело с парадоксами и антиномиями исторического, позднее, концептуально-языкового релятивизма как такового, который является предметом обсуждения от своего рождения в лоне немецкого историзма (можно вспомнить яростные нападки на исторический релятивизм Фридриха Ницше) и вплоть до современных дискуссий.
Теперь комментарий не исторический, а по существу поднятого в дискуссии вопроса.
Во-первых, наука безусловно интернациональна и при этом самостоятельна. Данилевскому никогда бы не пришла в голову мысль каким-то образом специально вычищать какие-то теории из России: наука решает эти вопросы внутри себя самой, принимая во внимание лишь свои рациональные критерии обоснованности, аргументированности и т.д. тех или иных концепций. Даже Иоганн Готлиб Фихте в своей работе «Замкнутое торговое государство», которая в самом радикальном виде развивает идею полной государственной автаркии и невыездного государства, признавал, что ученым и художникам надо все же предоставить возможность путешествовать в другие страны.
Во-вторых, именно универсально-интернациональный характер научной коммуникации является – в идеале – нормативным образцом мирной коммуникации как таковой. Потому что здесь – исторически-постепенно – сложилась модель того, как можно мирным путем разрешать споры, приходить к консенсусу или, по меньшей мере, разумному компромиссу.
Все другие сферы, где сталкиваются позиции, – политические, религиозные, экономические, ценностные – такого механизма не имеют, конфликт здесь в пределе завершается той или иной формой войны. Поэтому весьма прискорбно, что этот тип коммуникации сегодня по политическим и ценностным причинам искусственно прерывается со стороны западных стран (закрытие журнальных баз данных, запрет на сотрудничество с российскими научными организациями и т.д.).
Это, кстати, не в первый раз: таким же образом пытались «наказать» немецкую науку после Первой мировой войны, исключали немецких ученых из зарубежных академий и т.д. Ничем хорошим это не окончилось – в итоге в Германии процвела расовая теория, а закончилось тем, что начали вычищать еврейскую науку из подлинно немецкой и т.д.
В-третьих, о проблеме суверенной науки в каком-то отношении говорить, на мой взгляд, возможно, а именно о ее состоятельности и самостоятельности. И здесь я отмечу несколько моментов. Начну с того, в культурном плане национальная наука суверенна в той мере, в какой пользуется собственным языком. Для политически самостоятельного общества важно, чтобы ее научный процесс в общественных, гуманитарных дисциплинах разворачивался на собственном языке, что является необходимой частью общего культурного процесса как такового.
Некоторое время назад у нас в силу определенной научной политики иногда доходило до того, что ориентация на высокорейтинговые международные издательства и журналы девальвировала публикации на русском языке, что, конечно, ненормально, ненормально, прежде всего, для общественно-гуманитарных наук. Контроль научной журнальной и издательской политики, как и грантовой, является, безусловно, инструментом политики, приоритизации тематик, определенных парадигмальных теоретических и методологических стандартов и т.д. Для изводов ангажированной науки, а таких существует множество в современном социальном и гуманитарном знании, это еще и инструмент контроля и распространения соответствующей политической и ценностной повестки. Поэтому для политически самостоятельных стран естественно и необходимо иметь науку на собственном языке, равно как и иметь собственную развитию инфраструктуру научной коммуникации и поддержки научных исследований.
Языковое разнообразие играет важную роль в обогащении международной научной коммуникации как таковой. Русскую, как и любую другую национальную традицию в социальных и гуманитарных науках, нельзя представить без исторической традиции перевода. Эти научные дисциплины, имеющие дело с собственной социальной и культурной реальностью – тут можно вполне согласиться с Данилевским – постоянно обогащают друг друга таким образом.
Далее. Если мы говорим о состоятельности и самостоятельности науки в России, то вопрос здесь надо ставить не беспомощно-заградительным образом – не пущать какие-то теории и концепции. С плохими теориями и концепциями ученые и сами разберутся. Но для этого у них должна быть такая возможность. Реальный суверенитет, если уж мы используем это слово, основан на определенных ресурсах, обеспечивающих его способность его реализовать. И это именно та постановка вопроса научной политики, которая необходима.
Поясню, начав несколько издалека. Карл Розенкранц – один из крупнейших представителей течения правого гегельянства, которое в России по понятным историческим причинам плохо знают, – однажды сформулировал следующий, на мой взгляд, важный тезис: историческое движение состоит из человеческого действия и его рефлексии - исторического, научного, философского осмысления того, что оно собой представляло и к чему привело это действие. Если второй фазы нет, то и первая остается довольно бессмысленной, уходит в исторический песок.
То, как мы отрефлексировали, осмыслили и поняли историю, в значительной мере определяет наше отношение к этому прошлому, так или иначе влияет на наши нынешние и будущие действия. Это же касается не только нашей истории, но и понимания истории других обществ, и не только истории, но и актуального состояния общества. Социальное и гуманитарное знание, артикулируя историю и современность в своих категориях, формирует нашу идентичность, задает векторы дальнейшего развития.
И тут, надо прямо сказать, русская наука не демонстрирует требуемой состоятельности и самостоятельности на всем протяжении постсоветского периода. Если я читаю, положим, курс о советской культурной политике или об истории охраны природы в советский период, то основной массив современной литературы по этим вопросам написан зарубежными авторами. Западные слависты, историки и представители других дисциплин проделали огромную работу в области исторических исследований и концептуализации самых разных аспектов жизни нашей страны в разные периоды – и за это им огромное спасибо. Но это, согласитесь, ненормально.
Дело здесь не в том, что эти исследования как-то ангажированы. Такое бывает, но это не страшно – любой человек, владеющий культурой научной рациональности, способен различить собственно научный и ценностно-идеологический аспект исследования. Ненормально это потому, что ученые в России не имеют достаточно сил и ресурсов, чтобы уверенно участвовать в этой работе. Уже в советский период западные ученые имели возможность годами работать над своим исследованием, приезжать в нашу страну, спокойно сидеть в архивах и т.д., то же происходит и сейчас.
Современный российский исследователь может им только позавидовать. Причины здесь легко перечислить. Слабо – как по количеству, так и по качеству – само сообщество российских исследователей, даже на необходимую для развития науки дискуссию сил не хватает, тогда как западные исследователи неизменно в такой взаимной дискуссии участвуют. Российский ученый в университете безмерно – в сравнении с тем же американским или европейским коллегой – перегружен преподаванием. Временной цикл, размер и коллективный масштаб отечественного грантового финансирования несоизмеримо мал в сравнении с возможностями зарубежных коллег.
Эти и другие известные причины и есть главные факторы «десуверенитизации» общественной науки в России, а вовсе не засилье каких-то там недружественных теорий. Итог понятен: не мы рефлексируем сами себя, а за нас рефлексируют другие, что тоже хорошо, но как-то не вполне нормально. То, что здесь сказано об истории, можно сказать и об исследованиях и артикуляции современной России и протекающих в ней процессах и, тем более, - о понимании того, что происходит в других странах, но все это требует отдельного разговора.
Резюмирую: Разговор о суверенитете отечественной науки надо начинать, на мой взгляд, не с разоблачения засилья каких-то вредных теорий, а с состоятельности и самостоятельности российских общественных наук, обеспеченной для этого необходимыми возможностями и ресурсами.
Подписывайтесь на Publico в Дзен.Новости, а также следите за экспертными дебатами и комментариями к главным событиям дня в нашем telegram-канале.
